Плаха конопля

Так умер после марихуаны Это было

Книги что считается хранением конопли думаю, что

Людмила Шепелева Просветленный 11 лет назад Ч. Айтматов указывает гонцов, устремляющихся в Моюнкумскую саванну в поисках дикорастущей конопли и ищущих не столько средств, сколько способности пожить в иллюзиях. Этих людей пробует спасти Авдий Каллистратов. Он желает внести свет в погрязшие во тьме души, пробудить в их раскаяние и совесть. Неудачи Авдия в борьбе с наркоманами отражают реальное положение дел в нашем обществе.

Эта беда всё больше грозит жизни и здоровью людей, ведёт человека на плаху. Другие ответы Резеда Султанова Мыслитель 11 лет назад Ч. Айтматов является одним из ведущих писателей нашего времени. Роман «Плаха» является глубочайшим философским произведением. Создатель пробует пролить лучик света на самые темные странички нашего современного бытия.

Он заостряет внимание на вопросцах, более актуальных конкретно для нашего времени. Одна из таковых острых соц тем — неувязка наркомании. Создатель указывает гонцов, устремляющихся в Моюнкумскую саванну в поисках дикорастущей конопли и ищущих не столько средств, а до этого всего возможность пожить в иллюзиях.

Создатель глубоко просачивается в суть данной нам трудности, но все-же, на мой взор, он не указывает всех самых темных красок. Создатель пробует осознать этих зависимых людей. Он желает отыскать метод, как им посодействовать. Писатель вводит такового героя, как Авдий Каллистратов — отпрыск священника, изгнанный как «еретик-новомысленник».

Авдия истязает мысль о спасении хотя бы 1-го человека. Сочинение на тему: Протест против наркомании в романе Ч. Айтматова «Плаха». Создатель mednik На чтение 3 мин Просмотров Размещено 14 сентября, Сочинение. Протест против наркомании в романе Ч. Айтматов является одним из ведущих писателей нашего времени. Создатель пробует пролить лучик света на самые темные странички нашего современного бытия. Он подымает вопросцы более актуальные конкретно для нашего времени. Одна из таковых острых соц тем — неувязка наркомании.

Создатель указывает гонцов, устремляющихся в Моюнкумскую саванну в поисках дикорастущей конопли и ищущих не столько средств, сколько возможность пожить в иллюзиях. Создатель глубоко просачивается в суть данной задачи, но все-же, на мой взор, он не указывает всех самых темных красок.

Создатель пробует осознать этих зависимых людей. Он желает отыскать метод, как им по мочь. Авдия истязает мысль о спасении хотя бы 1-го человека. Он не желает ожидать, пока человек придет к Богу, и сам устремляется навстречу падшим.

марихуана рб

Плаха конопля	Обои с коноплей скачать
Комиссар конопля	481
12 медведей марихуана	739
Плаха конопля	Конопля в руках скачать бесплатно
Плаха конопля	А вот племянник его, сын его родной сестры, Паша, Пахом, которого Виктор Никифорович, оказывается, сам нарек этим именем, так вот Паша этот, как выяснилось впоследствии, попал в анашистскую плаху конопля. Очень трагичная и бескомпромиссно честная. Дело оказалось немудреное, но до предела выматывающее и по способу варварское. Есть плахи конопля, как лучше пересказать эту книгу? Ночами она приходила к дому Бостона и молча принюхивалась в надежде, что ветер донесёт до неё запах волчат.

Все конопля во вьетнаме конечно, прошу

Одна из таковых острых соц тем — неувязка наркомании. Создатель указывает гонцов, устремляющихся в Моюнкумскую саванну в поисках дикорастущей конопли и ищущих не столько средств, а до этого всего возможность пожить в иллюзиях. Создатель глубоко просачивается в суть данной нам препядствия, но все-же, на мой взор, он не указывает всех самых темных красок. Создатель пробует осознать этих зависимых людей. Он желает отыскать метод, как им посодействовать.

Писатель вводит такового героя, как Авдий Каллистратов — отпрыск священника, изгнанный как «еретик-новомысленник». Авдия истязает мысль о спасении хотя бы 1-го человека. Он не желает ожидать, пока человек придет к Богу, и сам устремляется навстречу падшим. Авдий, по плану писателя, вряд ли может посодействовать наркоманам, хотя он незаурядный по собственному духовному складу человек.

Сиим писатель желает показать, что для того, чтоб совладать с данной нам чумой XX века, нужна не одна пара рук. Протянуть руку помощи должны все. В произведении ощущается призыв писателя: «Эй, вы! Мощные духом. Пора строить лепрозорий» — и в то же время создатель указывает, как не достаточно людей, которые протягивают эту руку помощи. Нужно честно признать, что неудачи Авдия в борьбе с наркоманией отражают реальное положение в нашем обществе.

Поступки Авдия достойны глубочайшего уважения, но 1-го его очень не достаточно. На данный момент, конкретно в настоящее время, когда наша страна стоит на перекрестке и обязана сделать верный выбор, когда материализм затемнял души и разум людей, когда подрастающее поколение отыскивает собственный путь, конкретно на данный момент трудности наркомании, поднятые Айтматовым в романе, должны рассматриваться с особенным вниманием.

Роман Айтматова — воззвание к совести каждого: не ожидай, выходи воином на поле боя за правду. И лишь все настойчивей растущий и все прибывающий гул крупнотоннажного вертолета, пробирающегося в тот предвечерний час по каньону Узун-Чат к ледяному перевалу Ала-Монгю, задымленному в ветреной выси кручеными тучами, все нарастал, все приближался, усиливаясь с каждой минуткой, и в конце концов восторжествовал — на сто процентов завладел местом и поплыл всеподавляющим, гремучим рокотом над недоступными ни для чего же, не считая звука и света, хребтами, вершинами, высотными льдами.

Умножаемый посреди скал и распадков многократным эхом, грохот над головой надвигался с таковой неотвратимой и суровой силой, что казалось, еще мало — и случится нечто ужасное, как тогда — при землетрясении… B некий критический момент так и вышло — с крутого, обнаженного ветрами каменистого откоса, что оказался по курсу полета, тронулась, дрогнув от звукового удара, маленькая осыпь и здесь же приостановилась, как заговоренная кровь.

Этого толчка неуравновешенному грунту, но, было довольно, чтоб несколько увесистых камешков, сорвавшись с крутизны, покатились вниз, все больше разбегаясь, раскручиваясь, вздымая следом пыль и щебень, а у самого подножия проломились, подобно пушечным ядрам, через кустики краснотала и барбариса, пробили сугробы, достигли накатом волчьего логова, устроенного тут сероватыми под свесом горы, в сокрытой за зарослями расщелине близ маленького, наполовину замерзшего теплого ручья. Волчица Акбара отпрянула от скатившихся сверху камешков и посыпавшегося снега и, пятясь в темень расщелины, сжалась, как пружина, вздыбив загривок и смотря пeрeд собой дико пылающими в полутьме, фосфоресцирующими очами, готовая в хоть какой момент к схватке.

Но опаски ее были напрасны. Это в открытой степи страшно, когда от преследующего вертолета некуда деться, когда он, настигая, неотступно гонится по пятам, оглушая свистом винтов и поражая автоматными очередями, когда в целом свете нет от вертолета спасения, когда нет таковой щели, где можно было бы схоронить бедовую волчью голову, — ведь не расступится же земля, чтоб отдать укрытие гонимым. В горах другое дело — тут постоянно можно ускакать, постоянно найдется где затаиться, где переждать опасность.

Вертолет тут не страшен, в горах вертолету самому страшно. И но ужас безрассуден, тем наиболее уже знакомый, пережитый. С приближением вертолета волчица громко заскулила, собралась в комок, втянула голову, и все-же нервишки не выдержали, сорвалась-таки — и яростно взвыла Акбара, охваченная бессильной, слепой боязнью, и судорожно поползла на брюхе к выходу, лязгая зубами злостно и отчаянно, готовая сразиться, не сходя с места, точно надеялась направить в бегство грохочущее над ущельем стальное чудовище, с возникновением которого даже камешки стали валиться сверху, как при землетрясении.

На панические крики Акбары в нору просунулся ее волк — Ташчайнар, находившийся с тех пор, как волчица затяжелела, большей частью не в логове, а в затишке посреди зарослей. Ташчайнар — Камнедробитель, — прозванный так окрестными чабанами за сокрушительные челюсти, подполз к ее ложу и успокаивающе заурчал, как бы прикрывая ее телом от напасти.

Притискиваясь к нему боком, прижимаясь все теснее, волчица продолжала скулить, жалобно взывая то ли к несправедливому небу, то ли непонятно к кому, то ли к судьбе собственной несчастной, и долго еще дрожала всем телом, не могла справиться с собой даже опосля того, как вертолет исчез за могучим глетчером Ала-Монгю и его стало совершенно не слышно за тучами. И в данной нам воцарившейся разом, подобно обвалу космического беззвучия, горной тиши волчица вдруг явственно услышала в для себя, поточнее снутри чрева, живые толчки.

Так было, когда Акбара, еще на первых порах собственной охотничьей жизни, придушила как-то с броска крупную зайчиху: в зайчихе, в животике ее, тоже почудились тогда такие же шевеления каких-либо невидимых, укрытых от глаз созданий, и это странноватое событие удивило и заинтриговало молодую любопытную волчицу, удивленно наставив уши, недоверчиво взирающую на свою удушенную жертву.

И так это было чудно и непонятно, что она попробовала даже затеять игру с теми невидимыми телами, точь-в-точь как кошка с полуживой мышью. А сейчас сама нашла в нутре собственном такую же живую ношу — то давали знать о для себя те, которым предстояло при благополучном стечении событий показаться на свет недельки через полторы-две.

Но пока что понародившиеся детеныши были неотделимы от материнского лона, составляли часть ее существа, и поэтому и они пережили в возникающем, смутном, утробном подсознании тот же шок, то же отчаяние, что и она сама. То было их 1-ое заочное соприкосновение с наружным миром, с ожидающей их враждебной реальностью.

Оттого они и задвигались в чреве, отвечая так на материнские мучения. Им тоже было страшно, и ужас тот передался им материнской кровью. Прислушиваясь к тому, что творилось кроме воли в ее ожившей утробе, Акбара заволновалась. Сердечко волчицы учащенно заколотилось — его заполнили отвага, решимость обязательно защитить, оградить от угрозы тех, кого она вынашивала в для себя. На данный момент бы она не задумываясь схватилась с кем угодно.

В ней заговорил великий природный инстинкт сохранения потомства. И здесь же Акбара ощутила, как на нее горячей волной нахлынула нежность — потребность приласкать, пригреть будущих сосунков, отдавать им свое молоко так, как ежели бы они уже были под боком. То было предощущение счастья. И она прикрыла глаза, застонала от неги, от ожидания молока в набухших до красноты, больших, выступающих 2-мя рядами по брюху сосцах, и томно, медленно-медленно потянулась всем телом, как дозволяло логово, и, совсем успокоившись, опять придвинулась к собственному сивогривому Ташчайнару.

Он был могуч, шкура его была тепла, густа и упруга. И даже он, угрюмец Ташчайнар, и тот поймал, что испытывала она, мать-волчица, и каким-то чутьем сообразил, что происходило в ее утробе, и тоже, обязано быть, был тронут сиим. Поставив ухо торчком, Ташчайнар приподнял свою угловатую, тяжеловесную голову, и в сумрачном взоре прохладных зрачков его глубоко посаженных черных глаз промелькнула какая-то тень, какое-то смутное приятное предчувствие.

И он сдержанно заурчал, прихрапывая и покашливая, выражая так доброе свое размещение и готовность беспрекословно слушаться синеглазую волчицу и оберегать ее, и принялся старательно, нежно облизывать голову Акбары, в особенности ее сияющие голубые глаза и нос, широким, теплым, мокроватым языком.

Акбара обожала язык Ташчайнара и тогда, когда он заигрывал и ластился к ней, дрожа от нетерпения, а язык его, разгорячась от бурного прилива крови, становился упругим, скорым и энергичным, как змея, хотя попервоначалу и делала вид, что это ей, по наименьшей мере, индифферентно, и тогда, когда в минутки спокойствия и благоденствия поcлe сытной пищи язык ее волка был мягко-влажным.

В данной паре лютых Акбара была головой, была разумом, ей принадлежало право зачинать охоту, а он был верной силой, надежной, неутомимой, неукоснительно исполняющей ее волю. Эти дела никогда нe нарушались. Только в один прекрасный момент был странноватый, неожиданный вариант, когда ее волк исчез до рассвета и возвратился с чужим запахом другой самки — мерзким духом бесстыжей течки, стравливающей и скликающей самцов за 10-ки верст, вызвавшим у нее неудержимую злость и раздражение, и она сходу отвергла его, нежданно вонзила клыки глубоко в плечо и в наказание принудила ковылять много дней кряду сзади.

Держала дурака на расстоянии и, сколько он ни выл, ни разу не откликнулась, не тормознула, как будто он, Ташчайнар, и не был ее волком, как будто он для нее не существовал, а ежели бы он и посмел опять приблизиться к ней, чтоб покорить и ублажить ее, Акбара померилась бы с ним силами серьезно, не случаем она была головой, а он ногами в данной для нас пришлой сивой паре. На данный момент Акбара, опосля того как она незначительно поуспокоилась и пригрелась под широким боком Ташчайнара, была благодарна собственному волку за то, что он поделил ее ужас, за то, что он тем самым возвратил ей уверенность в для себя, и поэтому не противилась его усердным ласкам, и в ответ раза два лизнула в губки, и, преодолевая смятение, которое все еще давало себя знать неожиданной дрожью, сосредоточивалась в для себя, и, прислушиваясь к тому, как непонятно и неспокойно вели себя еще не народившиеся щенята, примирилась с тем, что есть: и с логовом, и с великой в зимнюю пору в горах, и с надвигающейся исподволь морозной ночкой.

Так заканчивался тот день ужасного для волчицы потрясения. Подвластная неистребимому инстинкту материнской природы, переживала она не столько за себя, сколько за тех, которые ожидались скоро в этом логове и ради которых они с волком выискали и устроили тут, в глубочайшей расщелине под свесом горы, скрытой всяческими зарослями, навалом бурелома и камнепада, это волчье гнездо, чтоб было где потомство родить, чтоб было где свое пристанище иметь на земле.

Тем наиболее что Акбара и Ташчайнар были пришлыми в этих краях. Для опытнейшего глаза даже снаружи они разнились от их местных братьев. 1-ое — отвороты меха на шейке, плотно обрамлявшие плечи наподобие пышноватой серебристо-серой мантии от подгрудка до холки, у пришельцев были светлые, соответствующие для степных волков. Да и ростом акджалы, то бишь сивогривые, превосходили обыденных волков Прииссыккульского нагорья. А ежели бы кто-либо увидел Акбару поблизости, его бы поразили ее прозрачно-синие глаза — редчайший, а может быть, единственный в собственном роде вариант.

Волчица прозывалась посреди здешних чабанов Акдалы, по другому говоря, Белохолкой, но скоро по законам трансформации языка она перевоплотился в Акбары, а позже в Акбару — Великую, и меж тем никому невдомек было, что в этом был символ провидения. Еще год назад сивогривых тут не было и в помине. Появившись в один прекрасный момент, они, но, продолжали держаться домом. Попервоначалу пришельцы бродили во избежание столкновений с хозяевами большей частью по нейтральным зонам здешних волчьих владений, перебивались как могли, в поисках добычи забегали даже на поля, в низовья, населенные людьми, но к местным стаям так и нe пристали — очень независящий нрав имeла синеглазая волчица Акбара, чтоб примыкать к чужим и пребывать в руководстве.

Всему судия — время. Со временем сивогривые пришельцы смогли постоять за себя, в бессчетных ожесточенных схватках захватили для себя земли на Прииссыккульском нагорье, и сейчас уже они, пришлые, были хозяевами, и уже местные волки не решались вторгаться в их пределы. Так, можно огласить, успешно складывалась на Иссык-Куле жизнь новоявленных сивогривых волков, но всему этому предшествовала своя история, и ежели бы животные могли вспоминать прошедшее, то Акбаре, которая различалась большой понятливостью и тонкостью восприятия, пришлось бы поновой пережить все то, о чем, может быть, и вспоминалось ей иногда до слез и тяжких стонов.

В том утраченном мире, в дальной отсюда Моюнкумской саванне, протекала великая охотничья жизнь — в бесконечной погоне по бесконечным моюнкумским просторам за бесконечными сайгачьими стадами. Люди тоже охотились на сайгаков Моюнкумской саванны. До этого они появлялись на лошадях, одетые в шкуры, вооруженные стрелами, позже появлялись с бабахающими ружьями, гикая, скакали туда-сюда, а сайгаки кидались гурьбой в одну, в другую сторону — поди разыщи их в саксаульных урочищах, но пришло время, и человекобоги стали устраивать облавы на машинках, беря на измор, точь-в-точь как волки, и валили сайгаков, расстреливая их с ходу, а позже человекобоги стали прилетать на вертолетах и, высмотрев сначала с воздуха сайгачьи стада в степи, шли на свита животных в указанных координатах, а наземные снайперы мчались при этом по равнинам со скоростью до 100 и наиболее км, чтоб сайгаки не успели скрыться, а вертолеты корректировали сверху цель и движение.

Машинки, вертолеты, скорострельные винтовки — и опрокинулась жизнь в Моюнкумской саванне ввысь дном… Синеглазая волчица Акбара была еще полуяркой, а ее будущий волк-супруг Ташчайнар был чуток постарше ее, когда пришел им срок привыкать к огромным загонным облавам. Сначала они не поспевали за погоней, терзали сваленных антилоп, убивали недобитых, а со временем произошли в силе и выносливости почти всех опытных волков, а в особенности стареющих. И ежели бы все шло как положено природой, быть бы им скоро предводителями свор.

Но все обернулось иначе… Год на год не приходится, и в весеннюю пору того года в сайгачьих стадах был особо обеспеченный приплод — почти все матки приносили двойню, так как прошлой в осеннюю пору во время гона сухой травостой зазеленел раза два наново опосля пары обильных дождиков при теплой погоде. Корма было много — отсюда и рождаемость.

На время окота сайгаки уходили еще ранешней в весеннюю пору в бесснежные огромные пески, что в самой глубине Моюнкумов, — туда волкам добраться нелегко, да и погоня по барханам за сайгаками — безнадежное дело. По пескам антилоп никак не догнать.

Зато волчьи своры с лихвой получали свое в осеннюю пору и в зимнее время, когда сезонное кочевье животных выбрасывало многочисленное сайгачье поголовье на полупустынные и степные просторы. Вот тогда волкам сам бог повелел добывать свою долю. А в летнюю пору, в особенности по великой жаре, волки предпочитали не трогать сайгаков, благо иной, наиболее доступной добычи было довольно — сурки во множестве сновали по всей степи, наверстывая упущенное в зимнюю спячку, им нужно было за лето успеть все, что успевали остальные животные и животные за год жизни.

Вот и суетилось вокруг сурочье племя, презрев опасность. Чем не промысел — так как всему ведь собственный час, а в зимнюю пору сурков не добудешь — их нет. И еще различные зверушки да птицы, в особенности куропатки, шли в прикорм волкам в летние месяцы, но основная добыча — великая охота на сайгаков — приходилась на осень и с осени тянулась до самого конца зимы. Снова же всему свое время. И в том была своя, от природы данная необходимость оборота жизни в саванне.

Только стихийные бедствия да человек могли нарушить этот изначальный ход вещей в Моюнкумах… II К рассвету воздух над саванной несколько поостыл, и лишь тогда полегчало — дышать живым тварям стало свободней, и наступил час самой радостной норы меж зарождающимся деньком, обремененным будущим зноем, нещадно пропекающим солончаковую степь добела, и уходящей душноватой, горячей ночкой.

Луна запылала к тому времени над Моюнкумами полностью круглым желтоватым шаром, освещая землю устойчивым синим светом. И не видно было ни конца, ни начала данной земли. Всюду черные, чуть угадываемые дали сливались со звездным небом. Тишь была живой, ибо все, что населяло саванну, все, не считая змей, торопилось насладиться в тот час прохладой, торопилось пожить.

Попискивали и шевелились в кустиках тамариска ранешние птицы, деловито сновали ежи, цикады, что пропели не смолкая всю ночь, затурчали с новейшей силой, уже высовывались из нор и оглядывались по сторонам пробудившиеся сурки, пока еще не приступая к сбору корма — осыпавшихся семян саксаула. Летали с места на место всей семьей большой плоскоголовый сероватый сыч и пяток плоскоголовых сычат, подросших, оперившихся и уже пробующих крыло, летали как придется, то и дело заботливо перекликаясь и не теряя из виду друг друга.

Им вторили различные твари и различные животные предрассветной саванны… И стояло лето, 1-ое совместное лето синеглазой Акбары и Ташчайнара, уже проявивших себя неутомимыми загонщиками сайгаков в облавах и уже вошедших в число самых мощных пар посреди моюнкумских волков. К их счастью, — нужно считать, что в мире животных тоже могут быть и счастливые и несчастные, — оба они, и Aкбара и Ташчайнар, наделены были от природы свойствами, особо жизненно необходимыми для степных хищников в полупустынной саванне, — моментальной реакцией, чувством предвидения на охоте, собственного рода «стратегической» сообразительностью, и, очевидно, недюжинной физической силой — быстротой и натиском в беге.

Все говорило за то, что данной нам паре предстояло великое охотничье будущее и жизнь их будет полна тяготами ежедневного пропитания и красотой собственного звериного предназначения. Пока же ничто не мешало им безраздельно править в Моюнкумских степях, так как вторжение человека в эти пределы носило еще нрав случайный и они еще ни разу не сталкивались с человеком лицом к лицу. Это произойдет чуток позднее. И еще одна льгота, ежели не огласить преимущество, их от сотворения мира заключалась в том, что они, животные, как и весь животный мир, могли жить изо дня в день, не ведая ужаса и хлопот о завтрашнем дне.

Во всем целесообразная природа освободила животных от этого проклятого бремени бытия. Хотя конкретно в данной для нас милости таилась и та катастрофа, которая подстерегала жителей Моюнкумов. Но никому из их не дано было заподозрить это. И тем наиболее обитателям неповторимой Моюнкумской саванны не дано было знать, что в самых обыденных для населения земли вещах таится источник добра и зла на земле.

И что здесь все зависит от самих людей — на что направят они эти самые простые для населения земли вещи: на добро либо худо, на созидание либо разор. И уж совсем неведомы были четырехногим и иным тварям Моюнкумской саванны те трудности, которые донимали самих людей, пытавшихся узнать себя с тех пор, как люди стали мыслящими созданиями, хотя они так и не разгадали при этом извечной загадки: отчего зло практически постоянно одолевает добро… Все эти людские дела по логике вещей никак не могли касаться моюнкумских животных, ибо они лежали вне их природы, вне их инстинктов и опыта.

И, в общем-то, до сих пор пока ничто серьезно не нарушало сложившегося вида жизни данной великой азиатской степи, раскинувшейся на жарких полупустынных равнинах и всхолмлениях, поросших лишь тут произраставшими видами засухоустойчивого тамариска, этакой полутравой, полудеревом, каменно-крепким, крученым, как морской канат, песочным саксаулом, твердой подножной травкой и наиболее всего тростниковым стрельчатым чием, данной нам красотой полупустынь, и при свете луны, и при свете солнца мерцающим наподобие золотого призрачного леса, в котором, как в маленькой воде, кто — ростом хотя бы с собаку — ни поднял головы, увидит все вокруг и будет виден сам.

В этих краях и слагалась судьба новейшей волчьей пары — Акбары и Ташчайнара, а к тому времени — что самое принципиальное в жизни животных — они уже имели собственных тунгучей-первенцев, троих щенят из выводка, сделанных на свет Акбарой той памятной в весеннюю пору в Моюнкумах, в том памятном логове, избранном ими в ямине под размытым комлем старенького саксаула, близ полувысохшей тамарисковой рощицы, куда комфортно было выводить волчат на обучение.

Волчата уже держали стоймя уши, обретали каждый собственный норов, хотя при играх меж собой их уши опять по-щенячьи топырились, да и на ногах ощущали они себя достаточно прочно. И все почаще увязывались они следом за родителями в малые и огромные вылазки. Не так давно одна из таковых вылазок с отлучкой от логова на целый день и ночь чуток было не кончилась для волков неожиданной бедой.

В то раннее утро Акбара повела собственный выводок на дальнюю окраину Моюнкумской саванны, где на степных просторах, в особенности по глухим падям и буеракам, произрастали стеблевые травки с тягучим, ни на что не схожим, завораживающим запахом. Ежели долго бродить посреди того высочайшего травостоя, вдыхая пыльцу, то сначала наступает чувство необычной легкости в движениях, чувство приятного скольжения над землей, а потом возникает вялость в ногах и сонливость.

Акбара помнила эти места еще с юношества и наведывалась сюда раз в году в пору цветения дурман-травы. Охотясь по пути на маленькую степную живность, она обожала слегка попьянеть в огромных травках, поваляться в жарком настое травяного духа, ощутить парение в беге и позже уснуть.

В этот раз они с Ташчайнаром были уже не одни: за ними следовали волчата — трое нескладно длинноногих щенков. Молодняку надлежало как можно больше узнавать в походах окрестности, осваивать сызмальства будущие волчьи владения. Пахнущие луга, куда вела на ознакомление волчица, были на краю тех владений, далее простирался чужой мир, там могли встретиться люди, оттуда, с той неоглядной стороны, доносились иногда протяжно завывающие, как осенние ветры, паровозные гудки, то был враждебный волкам мир.

Туда, на этот край саванны, шли они, ведомые Акбарой. За Акбарой трусил Ташчайнар, а волчата резво носились от излишка энергии и все норовили выскочить вперед, но волчица-мать не давала им своевольничать — она строго следила, чтоб никто не смел ступать на тропу впереди нее. Места шли сначала песочные — в зарослях саксаула и пустынной полыни, солнце всходило все выше, обещая, как постоянно, ясную, жаркую погоду.

Уже к вечеру волчье семейство прибыло к краю саванны. Прибыло в самый раз — засветло. Травки в этом году были высоки — практически по холку взрослым волкам. Нагревшись за день на жарком солнце, невзрачные соцветья на лохматых стеблях излучали мощный запах, в особенности в местах сплошных зарослей густ был этот дух. Тут, в маленьком овражке, волки сделали привал опосля долгого пути. Неугомонные волчата не столько отдыхали, сколько бегали вокруг, принюхиваясь и присматриваясь ко всему, что завлекало их любопытство.

Может быть, волчье семейство осталось бы тут на всю ночь, благо животные были сыты и напоены — по пути удалось схватить несколько жирных сурков да зайцев и разорить много всяких гнезд, жажду же утолили в родничке на дне попутного оврага, — но одно чрезвычайное происшествие принудило их срочно покинуть это место и повернуть восвояси, к логову в глубине саванны. Уходили всю ночь. А случилось то, что уже на закате, когда Акбара и Ташчайнар, захмелевшие от запахов дурман-травы, растянулись в тени кустов, недалеко вдруг раздался человечий глас.

До этого человека узрели волчата, игравшие наверху овражка. Звереныши не подозревали да и не могли предполагать, что нежданно появившееся тут существо — человек. Некоторый субъект практически голый — в одних плавках и кедах на босу ноги, в некогда белоснежной, но уже изрядно замызганной панаме на голове — бегал по тем самым травкам. Бегал он удивительно — выбирал густые поросли и упрямо бегал меж стволами взад-вперед, точно это доставляло ему наслаждение.

Волчата сначала спрятались, недоумевая и побаиваясь, — такового они никогда не лицезрели. А человек все бегал и бегал по травкам, как чокнутый. Волчата осмелели, любопытство взяло верх, им захотелось затеять игру с сиим странноватым, бегающим как заводной, невиданным, голокожим двуногим зверьком. А здесь и сам человек приметил волчат. И что самое необычное — заместо того чтоб насторожиться, помыслить, отчего вдруг тут оказались волки, — этот чудак пошел к волчатам, нежно протягивая руки.

Либо это мне почудилось от кружения? Да нет, трое, да такие пригожие, да такие огромные уже! Ах вы мои звереныши! Откуда вы и куда? Что вы здесь делаете? Меня-то нелегкая занесла, а вы что здесь, в этих степях, посреди данной для нас проклятой травы?

Ну идите, идите ко мне, не бойтесь! Ах вы дурашливые мои зверики! Неразумные волчата и в самом деле поддались на его ласки. Виляя хвостиками, игриво прижимаясь к земле, они поползли к человеку, надеясь пуститься с ним наперегонки, но здесь из овражка выскочила Акбара. Волчица в мгновение оценила опасность положения. Глухо зарычав, она кинулась к голому человеку, розово освещенному предзакатными лучами степного солнца. Ей ничего не стоило с размаху полоснуть его клыками по горлу либо по животику.

А человек, совсем обалдевший при виде яростно набегающей волчицы, присел, в ужасе схватившись за голову. Это-то его и выручило. Уже на бегу Акбара почему-либо переменила свое намерение. Она проскочила через человека — голого и беззащитного, — которого можно было поразить одним ударом, проскочила, успев при этом рассмотреть черты его лица и остановившиеся в жутком ужасе глаза, почуяв запах его тела, проскочила, развернулась и опять перепрыгнула во 2-ой раз уже в другом направлении, бросилась к волчатам, погнала их прочь, больно кусая за репицы и оттесняя к оврагу, и здесь столкнулась с Ташчайнаром, страшно вздыбившим загривок при виде человека, куснула и повернула и его, и все они, гурьбой скатившись в овраг, в мгновение ока исчезли… И здесь лишь тот голый и нелепый тип спохватился, бросился бежать… И долго бежал по степи, не оглядываясь и не переводя дыхания… То была 1-ая нечаянная встреча Акбары и ее семейства с человеком… Но кто мог знать, что предвещала эта встреча… День клонился к концу, исходя нещадным зноем от закатного солнца, от накалившейся за день земли.

Солнце и степь — величины вечные: по солнцу измеряется степь, как оно велико, освещаемое солнцем место. А небо над степью измеряется высотой взлетевшего коршуна. В тот предзакатный час над Моюнкумской саванной кружила в выси целая свора белохвостых коршунов. Они летели без цели, самозабвенно и плавненько плыли, совершая полет ради полета в той постоянно холодной, подернутой дымкой, светлой выси.

Летели один за остальным в одном направлении по кругу, как бы символизируя тем вечность и незыблемость данной для нас земли и этого неба. Коршуны не издавали никаких звуков, а молча смотрели, что происходило в тот момент внизу, под их крыльями.

Благодаря собственному исключительному всевидящему зрению, конкретно благодаря зрению слух у их на втором месте эти аристократические хищники были поднебесными жителями саванны, опускавшимися на грешную землю только для прокорма и на ночлег. Обязано быть, в тот час с той безмерной высоты им были как на ладошки видны волк, волчица и трое волчат, расположившиеся на маленьком бугорке посреди разбросанных кустов тамариска и золотистой поросли чия.

Дружно высунув языки от жары, волчье семейство отдыхало на том пригорке, совсем не предполагая, что является объектом наблюдения поднебесных птиц. Ташчайнар полулежал в собственной возлюбленной позе — скрестив лапы впереди, приподняв голову, — он выделялся посреди всех массивным загривком и мосластостью, тяжеловесностью телосложения. Рядом, подобрав под себя толстый куцый хвост, кое-чем схожая на застывшую статую, посиживала юная волчица Акбара.

Волчица крепко упиралась перед собой прямыми сухожильными ногами. Ее белеющая грудь и впалое брюхо с торчащими, но уже утратившими припухлость сосцами в два ряда подчеркивали поджарость и силу бедер волчицы. А волчата, тройня, вертелись подле. Их непоседливость, приставучесть и игривость совсем не раздражали родителей. И волк и волчица взирали на их с явным попустительством: пусть, дескать, резвятся себе… А коршуны все летали в поднебесье и все так же хладнокровно просматривали, что делалось внизу в Моюнкумах при закатном солнце.

Недалеко от волков с волчатами, незначительно в стороне, в тамарисковых рощах, паслись сайгаки. Их было много. Достаточно огромное стадо паслось практически рядом, разбредясь в тамарисках, на неком удалении от другого, еще наиболее бессчетного скопления. Ежели бы коршунов интересовали степные антилопы, они бы, обозревая саванну, тянущуюся на 10-ки км в ту и в другую сторону, удостоверились, что сайгакам несть числа — их сотки и тыщи, ибо они искони изобиловали в этом благодатном для их полупустынном ареале.

Пережидая вечерний зной, сайгаки по ночам шли на водопой к настолько редким и дальним источникам воды в саванне. Отдельные группы уже на данный момент, быстро набирая ход, потянулись в ту сторону. Им надлежало преодолеть огромные расстояния. Одно из стад следовало так близко от пригорка, где находились волки, что тем явственно были видны через призрачно освещенный травостой чия их быстро скользящие бока и спины, приспущенные головы самцов с маленькими рожками.

Они постоянно движутся с опущенной головой, чтоб не испытывать излишнего сопротивления воздуха, ибо в хоть какой момент готовы рвануться бегом. Так устроила их природа в ходе эволюции, и в том основное преимущество сайгаков, спасавшихся от хоть какой угрозы бегством. Даже ежели они ничем не встревожены, сайгаки традиционно идут размеренным галопом, неутомимо и неприклонно, не уступая пути никому, не считая волков, так как их, антилоп, множество и в этом уже их сила… На данный момент они следовали мимо семейства Акбары, укрытого кустиками, галопирующей массой, поднимая за собой ветер, пронизанный духом стада и пылью из-под копыт.

Волчата на пригорке заволновались, инстинктивно взбудоражились. Все трое напряженно принюхивались к воздуху и, не понимая еще, в чем дело, порывались бежать в ту сторону, откуда доносился этот волнующий стадный дух, им чрезвычайно хотелось кинуться в те стеблистые поросли чия, посреди которых угадывалось мелькание почти всех бегущих тел.

Но волки-родители, ни Акбара, ни Ташчайнар, не шевельнулись и не изменили собственных поз, хотя им ничего не стоило практически в два прыжка очутиться рядом с проходившим стадом и погнать его, яростно, неудержимо преследовать на измор, так, чтоб в общем беге том, в беге-состязании на грани погибели, когда сдается, что земля и небо изменяются местами, изловчиться на каком-нибудь крутом вираже и на лету свалить пару-другую антилоп.

Таковая возможность была полностью настоящей, но могло случиться и так, что не подфартило бы, не удалось бы нагнать добычу, случалось и такое. Как бы то ни было, Акбара и Ташчайнар и не помыслили начать погоню — хотя, казалось, добыча, можно огласить, сама шла в руки, они не трогались с места. На это имелись свои предпосылки — они были сыты в тот день и устраивать в такую несусветную жару при набитых желудках обезумевшую гонку, погоню за неуловимыми сайгаками было бы погибели подобно.

Но основное — для молодняка еще не пришла пора таковой охоты. Волчата могли сломаться — раз и навсегда, ежели бы, задохнувшись в беге, отстали от недосягаемой цели — больше они бы не пробовали дерзать, утратили бы кураж. В зимнюю пору, в сезон огромных облав — вот когда набравшие сил полуярки, к тому времени уже практически годовалые, могли бы испытать себя, могли бы убедиться, как хватит их крепости, могли бы приобщиться к делу, а пока не стоило портить игру.

Но то будет преславный час! Акбара слегка отпрянула от докучавших ей в нетерпении охотничьего азарта волчат, пересела на другое место, нее так же провожая хватким взглядом движение антилоп, следовавших на водопой, скользя бок о бок в серебристых чиях, как рыбы в нересте, плывущие в верховья по реке — все в одну сторону и все неотличимые друг от друга.

Во взоре Акбары, но, сквозило свое понятие вещей: пусть удаляются на данный момент сайгаки, придет день урочный, все, что есть в саванне, никуда из нее не уйдет. Волчата же тем временем стали надоедать папе, пытаясь растормошить угрюмца Ташчайнара. А Акбара представила для себя вдруг зимы начало, великую полупустыню, в один красивый день сплошь белоснежную на рассвете от новоявленного снега, которому срок на земле день либо полдня, но тот снег — сигнал волкам к большой охоте.

С того дня охота на сайгаков станет основным делом в их житье. И грянет тот день! Только человеку дан другой удел: хлеб добывать в труде и мясо взращивать трудом — творить для самого себя природу. А те следы по первоснегу Моюнкумов — соцветия волчьи, огромные и чуток гораздо меньше, потянутся рядком в тумане понизовом и остановятся в подветренной лощинe посреди кустов — тут волки подождут, осмотрятся, оставят тех, кому в засаде быть… Но вот час вожделенный приближается — Акбара подкрадется, как можно подползти, пластаясь по снегу, прижимаясь к обледенелым травкам, не дыша приблизится к пасущимся сайгакам так близко, что увидит их глаза, не всполошенные еще, и кинется потом в один момент, как тень, — и грянет звездный час волка!

Акбара так живо представила для себя ту первую облаву — урок молодняку, что взвизгнула невольно и чуть удержалась на месте. Ах как пойдет погоня по саванне первозимней! Сайгачьи стада прочь понесутся стремглав как от пожара, и белоснежный снег вмиг прочертится черным земельным шрамом, и она, Акбара, за ними следом, идущая всех впереди, а за нею, практически впритык, ее волчата, юные волки, все трое первенцев, ее потомство, что изначальное предназначение и явило на свет ради таковой охоты, а за ними ее Ташчайнар, отец могучий, неукротимый в беге, преследующий только одну цель — загнать сайгаков так, чтоб погнать на засаду и тем преподнести урок охоты отпрыскам своим.

Да, то будет неукротимый бег! И в устремленности будущей не столько сама добыча была желанна в тот час Акбаре, сколько то, чтоб поскорее охота свершилась, когда бы понеслись они в степной погоне подобно птицам быстрокрылым… В этом смысл ее волчьей жизни… То были мечты волчицы, внушенные ее природой, кто знает, может быть, ниспосланные ей выше, мечты, которым предначертано будет позже вспомниться горько, до боли в сердечко, и сниться нередко и безысходно… И будет вой волчицы как плата за те мечты.

Ведь все мечты так — сначала появляются в воображении, а потом по большей части терпят крушение за то, что посмели произрастать бeз корней, как другие цветочки и деревья… И ведь все мечты так — и в том их трагическая необходимость в познании добра и зла… III Зима вошла в Моюнкумы. В один прекрасный момент уже выпадал снег, довольно обильный для полупустыни, — тот снег забелил быстро всю саванну, явившуюся самой для себя в то утро белоснежным безбрежным океаном с застывшими на бегу волнами, где есть где разгуляться ветру и перекати-полю и где в конце концов установилась таковая тишь, как в космосе, как в бесконечности, так как пески успели напиться воды, а увлажненные такыры смягчились, утратив свою жесткость… А перед сиим над саванной прогоготали гусей осенних косяки, так высоко и звонко пролетали они в сторону Гималаев над Моюнкумскими степями, отправляясь с летовок от северных морей и рек на юг, к исконным водам Инда и Брахмапутры, что, будь у жителей саванны крылья, все поддались бы зову.

Но каждой твари собственный рай предопределен… Даже степные коршуны, парившие на той высоте, и те только уклонялись в сторону… А у Акбары к зиме волчата приметно поднялись и, утратив неразличимость детскости, все трое перевоплотился в угловатых переростков, но уже каждый со своим норовом.

Понятно, волчица не могла отдать им имена: раз богом не определено, не переступишь, зато по запаху, что людям не дано, и по иным живым приметам она просто могла и отличить и звать к для себя в отдельности хоть какого из собственного потомства. Так, у самого большого из волчат был широкий, как у Ташчайнара, лоб, и воспринимался он поэтому как Большеголовый, а средний, тоже крупнячок, с длиннющими ногами-рычагами, которому быть бы со временем волком-загонщиком, тот воспринимался Быстроногим, а синеглазая, точь-в-точь как сама Акбара, и с белоснежным пятном в паху, как у самой Акбары, игривая любимица Акбары значилась в ее сознании бессловесном Любимицей.

То подрастал предмет раздора и смертельных схваток посреди самцов, чуть придет ее любовная пора… А 1-ый снег, выпавший незаметно за ночь, тем ранешным днем был праздничком нечаянным для всех. Сначала волчата-переростки оробели было от аромата и вида незнакомого вещества, преобразившего всю местность вокруг логова, а позже приглянулась им холодная отрада и закрутились, забегали вокруг наперегонки, барахтались в снегу, фыркали и взлаивали от наслаждения.

Так начиналась та зима для первенцев, в конце которой им предстояло расстаться с волчицей-матерью, волком-отцом и друг с другом, расстаться для новейшей жизни каждого из их. К вечеру снег еще подсыпал, и на другое утро еще до восхода солнца в степи было уже светло и прозрачно, как деньком.

Покой и тишь разлились всюду, и острый голод по-зимнему отдал о для себя знать. Волчья свора прислушивалась к окружении — пора было на промысел, добывать прокорм. Акбара ожидала для облавы на сайгаков сообщников из остальных свор. Пока что никто не отдал о этом знать. Все слушали и ожидали тех сигналов. Вот Большеголовый посиживает в нетерпеливом напряжении, еще не ведая, какие тяготы несет охота, вот Быстроногий тоже наготове, а вот Любимица — глядит в голубые глаза волчицы преданно и смело, а рядом прохаживается отец семейства — Ташчайнар.

И все ожидали, как повелит Акбара. Но был над ними еще верховный правитель — правитель Голод, правитель утоления плоти. Акбара встала с места и двинулась трусцой, ожидать далее было некогда. И все последовали за ней. Все начиналось приблизительно так, как грезилось волчице, когда волчата были еще малы.

И вот то время пришло — самая пора для групповых облав в степи. Пройдет еще мало времени, и с холодами одинокие волки сколотятся в волчьи артели и до конца зимы будут промышлять сообща. Тем временем Акбара и Ташчайнар уже вели собственных перворожденных на испытание, на первую для их великую охоту на сайгаков. Волки шли, прилаживаясь к степи, то шагом, то трусцой, печатая на том нетронутом снегу цветочки следов звериных как знаки силы и сплоченной воли, где пригибаясь шли посреди кустов, а где скользили, как тени.

И все сейчас зависело от их самих и от удачи… Акбара походя взбежала на один пригорок, чтоб оглядеться, и застыла, вглядываясь в дали голубыми очами и запахи ветра перебирая нюхом. Великая саванна просыпалась, как хватало глаз, в тумане легком показывались стада сайгаков — то были большие скопления поголовья с молодняком-годовиком, который отделялся в ту пору в новейшие стада.

Тот год был приплодным для сайгаков, стало быть, подходящим и для волков. Волчица задержалась на том взлобке, поросшем чием, чуток подольше: требовалось сделать выбор наверное — найти по ветру, куда, в какую сторону податься, чтоб безошибочно начать охоту. И конкретно в тот момент послышался вдруг странноватый гул откуда-то со стороны и сверху, какое-то гудение пошло над степью, но совсем не схожее на громыхание грозы.

Тот звук был совсем незнаком, и он все рос и рос так, что и Ташчайнар не удержался и тоже выскочил наверх к волчице, и оба попятились от ужаса — на небе что-то происходило, там возникла какая-то невиданная птица, страшенно грохочущая, она чуток кособоко летела над саванной, чуть не зарываясь носом, а за ней на отдалении летела еще одна таковая же махина.

Потом они удалились, и равномерно шум затих. То были вертолеты. Итак, два вертолета пересекли небо Моюнкумов, как рыбы, не оставляющие следов в воде. Откуда было знать им, степным волкам, что из центров в области шли звонки; требование момента — хоть из-под земли, но отдать план мясосдачи, хватит тянуть: год, завершающий пятилетку, что скажем мы народу, где план, где мясо, где выполнение обязательств? Есть доп резервы на местах, поднажмем, потребуем…» А степные волки тем часом, ничего не подозревая, старательно подкрадывались окольными способами к свещенной цели, ведомые все той же волчицей Акбарой, бесшумно ступая по мягенькому снегу, приблизились к крайнему рубежу перед атакой, к высочайшим комлям чиев и затерялись посреди их, напоминая такие же буроватые кочки.

Отсюда Акбариным волкам все было видно как на ладошки. Многочисленное стадо степных антилоп — все как на подбор одной от сотворения мира масти, белобокие, с каштановым хребтом, — паслось, пока не ведая угрозы, в широкой тамарисковой равнине, жадно поедая подкожный ковыль со свежайшим снегом. Акбара пока еще выжидала, нужно было выждать, чтоб перед броском собраться с духом, и всем разом выскочить из убежища, и с ходу кинуться в погоню, а уж тогда облава сама подскажет маневр.

Юные волки от нетерпения судорожно подергивали хвостами и ставили уши торчком, вскипала кровь и у сдержанного Ташчайнара, готового вонзить клыки в настигнутую жертву, но Акбара, пряча пламень в очах, не давала пока знака к рывку, ожидала более верного момента — лишь тогда можно было рассчитывать на успех: сайгаки в один миг берут таковой разбег, который немыслим ни для 1-го зверька. Нужно было поймать этот момент.

И здесь поистине точно гром с неба — опять возникли те вертолеты. В этот раз они летели очень скоро и сходу отправь угрожающе низковато над всполошившимся поголовьем сайгаков, дико кинувшихся вскачь прочь от страшенной напасти.

Это вышло круто и ошеломительно быстро — не одна сотка перепуганных антилоп, обезумев, утратив вожаков и ориентацию, поддалась беспорядочной панике, ибо не могли эти безопасные животные противостоять летной технике. А вертолетам точно лишь того и нужно было — прижимая бегущее стадо к земле и обгоняя его, они столкнули его с остальным таковым же бессчетным поголовьем сайгаков, оказавшимся по соседству, и, вовлекая все новейшие и новейшие встречные стада в это моюнкумское светопреставление, сбивали с толку панически бегущую массу степных антилоп, что еще больше ухудшило бедствие, обрушившееся на парнокопытных жителей никогда ничего подобного не знавшей саванны.

И не лишь парнокопытные, но и волки, их неразлучные спутники и нескончаемые неприятели, оказались в таком же положении. Когда на очах Акбары и ее своры случилось это жуткое нападение вертолетов, волки поначалу спрятались, от ужаса вжимаясь в корневища чиев, но потом не выдержали и кинулись наутек от проклятого места. Волкам нужно было исчезнуть, унести ноги, двинуться куда-нибудь в безопасное место, но конкретно этому не предначертано было осуществиться.

Не успели они отбежать подальше, как послышалось содрогание и гудение земли, как в бурю, — неисчислимая сайгачья масса, гонимая по степи вертолетами в подходящем им направлении, со ужасной скоростью катилась вслед за ними.

Волки, не успев ни свернуть, ни спрятаться, оказались на пути живого всеразрушающего потока огромного, набегающего, точно облако, поголовья. И ежели бы они на секунду приостановились, то неминуемо были бы растоптаны и раздавлены под копытами сайгаков, так стремительна была скорость данной плотной, потерявшей всякий контроль над собой животной стихии.

И лишь поэтому, что волки не сбавили шагу, а, напротив, в ужасе припустили еще посильнее, они остались в живых. И сейчас уже они сами оказались в плену, в гуще этого великого бегства, неописуемого и немыслимого, — ежели вдуматься, ведь волки спасались совместно со своими жертвами, которых они лишь что готовы были растерзать и растащить по кусочкам, сейчас же они уходили от общей угрозы бок о бок с сайгаками, сейчас они были равны перед лицом свирепого оборота судьбы.

Такового — чтоб волки и сайгаки бежали в одной куче — Моюнкумская саванна не видывала даже при огромных степных пожарах. Несколько раз Акбара пробовала выскочить из потока бегущих, но это оказалось неосуществимым — она рисковала быть растоптанной мчащимися бок о бок сотками антилоп. В этом обезумевшем убийственном галопе Акбарины волки пока еще держались кучно, и Акбара пока еще могла созидать их краем глаза — вот они посреди антилоп, распластавшись, ускоряют бег, ее 1-ые отпрыски, выкатив от кошмара глаза, — вот Большеголовый, вот Быстроногий, и чуть поспевает, все больше слабея, Любимица, а совместно с ними и он обращен в панический бег — гроза Моюнкумов, ее Ташчайнар.

Разве о этом мечталось синеглазой волчице — а сейчас заместо великой охоты они бегут в стаде сайгаков, бессильные что-либо сделать, уносимые сайгаками, как щенки в реке… Первой сгинула Любимица. Свалилась под ноги стада, лишь визг раздался, заглушенный одномоментно топотом тыщ копыт… А вертолеты-облавщики, идя с 2-ух краев поголовья, сообщались по рации, координировали, наблюдали, чтоб оно не разбежалось по сторонам, чтоб не пришлось опять гоняться по саванне за стадами, и все больше нагнетали ужасу, принуждая сайгаков бежать тем сильней, чем сильней они бежали.

В шлемофонах хрипели возбужденные голоса облавщиков: «Двадцатый, слушай, двадцатый! А ну поддай жару! Еще поддай! И в ответ раздавался бодрый глас в наушниках: «Есть поддать! Ха-ха-ха, глянь-ка, а посреди их и волки бегут! Вот это дело! Попались серые! Крышка, братишки! Так они гнали облаву на измор, как и было рассчитано, и расчет был четкий, И когда гонимые антилопы хлынули на огромную равнину, их встретили те, для которых старались с утра вертолеты.

Их поджидали охотники, а точнее, расстрельщики. На вездеходах-«уазиках» с открытым верхом расстрельщики погнали сайгаков далее, расстреливая их на ходу из автоматов, в упор, без прицела, косили как как будто сено на огороде. А за ними двинулись грузовые прицепы — кидали трофеи один за одним в кузова, и люди собирали дармовой сбор. Дюжие мужчины не мешкая, быстро освоили новое дело, прикалывали недобитых сайгаков, гонялись за ранеными и тоже приканчивали, но основная их задачка заключалась в том, чтоб раскачать кровавые туши за ноги и одним махом перекинуть за борт!

Саванна платила богам кровавую дань за то, что смела оставаться саванной, — в кузовах вздымались горы сайгачьих туш. А побоище продолжалось. Врезаясь на машинках в гущу загнанных, уже выбивающихся из сил сайгаков, отстрельщики валили животных направо и налево, еще больше нагнетая панику и отчаяние. Ужас достиг таковых апокалипсических размеров, что волчице Акбаре, оглохшей от выстрелов, казалось, что весь мир оглох и онемел, что везде воцарился хаос и само солнце, беззвучно горящее над головой, тоже гонимо совместно с ними в данной обезумевшой облаве, что оно тоже мечется и отыскивает спасения и что даже вертолеты вдруг онемели и уже без грохота и свиста беззвучно кружатся над уходящей в бездну степью, подобно огромным безмолвным коршунам… А отстрельщики-автоматчики беззвучно палили с колена, с бортов «уазиков», и беззвучно мчались, взлетая над землей, машинки, беззвучно неслись бешеные сайгаки и беззвучно валились под прошивающими их пулями, обливаясь кровью… И в этом апокалипсическом безмолвии волчице Акбаре явилось лицо человека.

Явилось так близко и так страшно, с таковой четкостью, что она испугалась и чуток не попала под колеса. А тот человек посиживал впереди, высунувшись по пояс из машинки. Он был в стеклянных защитных — от ветра — наглазниках, с иссиня-багровым, исхлестанным ветром лицом, у темного рта он держал микрофон и, привскакивая с места, что-то кричал на всю степь, но слов его не было слышно.

Обязано быть, он командовал облавой, и ежели бы в тот момент волчица могла услышать шумы и голоса и ежели бы она соображала людскую речь, то услышала бы, что он орал по рации: «Стреляйте по краям! Бейте по краям! Не стреляйте в середину, потопчут, чтобы вас!

Он дернулся, что-то закричал хрипло и злорадно, бросил микрофон и выхватил винтовку, перекидывая ее на руку и сразу перезаряжая. Акбара ничего не могла поделать, она не соображала, что человек в стеклянных наглазниках целится в нее, а ежели бы и соображала, все равно ничего не смогла бы сделать — скованная облавой, она не могла ни увильнуть, ни тормознуть, а человек все целился, и это выручило Акбару.

Что-то резко стукнуло под ноги, волчица перекувырнулась, но здесь же вскочила, чтоб не быть растоптанной, и в последующее мгновение увидела, как высоко взлетел в воздух подстреленный на бегу ее Большеголовый, самый большой из ее первенцев, как он, обливаясь кровью, медлительно падал вниз, медлительно перекидываясь на бок, вытягивался, суча лапами, может быть, исторгнул вопль боли, может быть, предсмертный крик, но она ничего не слышала, а человек в стеклянных наглазниках торжествующе потрясал винтовкой над головой, и в последующее мгновение Акбара уже проскочила через бездыханное тело Большеголового, и здесь вновь ворвались в ее сознание звуки настоящего мира — голоса, шум облавы, несмолкающий грохот выстрелов, пронзительные гудки автомашин, клики и крики людей, хрип агонизирующих антилоп, гул вертолетов над головой… Почти все сайгаки падали с ног и оставались лежать, били копытами, не в силах двигаться, задыхались от удушья и разрыва сердца.

Их прирезали на месте подборщики туш, наотмашь полоснув по горлу, и, раскачав за ноги, судорожно дергающихся, полуживых кидали в кузова грузовиков. Страшно было глядеть на этих людей в облитой кровью с головы до ног одежде… Ежели бы с небесных высей некоторое бдительное око глядело на мир, оно наверное увидело бы, как происходила облава и чем она обернулась для Моюнкумской саванны, но и ему, пожалуй, не дано было знать, что из этого последует и что еще замышляется… Облава в Моюнкумах кончилась только к вечеру, когда все — и гонимые и гонители — выбились из сил и в стeпи стало смеркаться.

Предполагалось, что на иной день с утра вертолеты, заправившись, возвратятся с базы и облава возобновится; предполагалось, что таковой работы тут хватит еще дня на три, на четыре, ежели верить тому, что в западной, самой песочной части Моюнкумских степей находится, по подготовительному вертолетно-воздушному обследованию, еще много непуганых сайгачьих стад, официально называемых невскрытыми резервами края.

А так как существовали невскрытые резервы, из этого неминуемо вытекала необходимость скорого вовлечения в плановый оборот упомянутых резервов в интересах края. Таково было чисто официальное обоснование моюнкумского «похода». Но, как понятно, за всякими официальными заключениями постоянно стоят те либо другие жизненные происшествия, определяющие ход истории. А происшествия — это в конечном счете люди, с их побуждениями и страстями, пороками и добродетелями, с их непредсказуемыми метаниями и противоречиями.

В этом смысле моюнкумская катастрофа тоже не была исключением. В ту ночь в саванне находились люди — свободные либо невольные исполнители этого злодеяния. А волчица Акбара и ее волк Ташчайнар, уцелевшие из всей своры, трусили впотьмах по степи, пытаясь удалиться как можно далее от мест облавы. Передвигаться им было тяжело — вся шерсть на подбрюшине, в промежностях и практически до крестца промокла от грязищи и слякоти.

Израненные, избитые ноги горели, как обожженные, каждое прикосновение к земле причиняло боль. Больше всего им хотелось возвратиться в обычное логово, забыться и запамятовать, что обрушилось на их бедовые головы. Но и здесь им не подфартило. Уже на подходе к логову они нежданно наткнулись на людей. С края родной ложбины, вклинившись в низенькую, ниже колес, тамарисковую рощицу, возвышалась громада грузовой автомашины.

В темноте около грузовика слышались людские голоса. Волки незначительно постояли и молча повернули в открытую степь. И почему-либо конкретно в этот момент, прорезая тьму, массивно вспыхнули фары. И хотя они светили в противоположную сторону, этого оказалось довольно. Волки припустили, прихрамывая и прискакивая, и понеслись куда глаза глядят. Акбара в особенности тяжело припадала на передние лапы… Чтоб перетруженные ноги остужались, она выбирала места, где уцелел утренний снег. Печально и горько тянулись по снегу скомканные цветочки ее следов.

Волчата погибли. Сзади осталось недоступное сейчас логово. Там сейчас были люди… Их было шестеро, шестеро вкупе с водителем Кепой, шестеро сведенных случаем людей, подборщиков битой дичи, заночевавших в тот день в саванне, с тем чтоб с утра пораньше приняться за дело, оказавшееся настолько выгодным, — полтинник за штуку.

Хоть и набили они уже три кузова, далековато не всех пристреленных и задавленных в облаве сайгаков удалось собрать засветло. Наутро предстояло отыскать оставшихся, побросать их за борт для отправки и перегрузки на прицепной транспорт, который увозил добычу под брезентами из зоны Моюнкумов. В тот вечер чрезвычайно рано выкатилась над горизонтом луна, достигшая полной округлости и отовсюду видимая в блеклой, местами еще приснеженной степи.

Лунный свет то высветлял, то затенял деревца, овраги, взлобки саванны. Но резкий силуэт большой грузовой машинки, настолько непривычной в этих безлюдных местах, долго еще нагонял ужасу на волков: оглянувшись назад, они всякий раз поджимали хвосты и добавляли ходу.

И тем не наименее они останавливались и опять вглядывались напряженно, как бы пытаясь просочиться в сущность происходящего, — что делают люди на месте их старенького логова, почему они там тормознули и долго ли еще будет стоять там эта огромная, пугающая их машинка. То был, кстати, МАЗ — вездеход военного выполнения, с брезентовым верхом, с колесами настолько сильными, что им, казалось, еще 100 лет не будет износа.

В кузове машинки посреди 10-ка битых сайгачьих туш, оставленных для отправки на завтра, лежал человек, руки eго были соединены, точно его взяли в плен. Он ощущал, как все больше остывают и затвердевают лежащие рядом туши сайгаков. И все-же их шкуры грели его, а по другому ему пришлось бы худо. В просвете брезентового шатра над кузовом показывалась луна, он смотрел на огромную луну, как в пустоту, на его бледноватом лице было написано страдание.

Сейчас участь его зависела от людей, вкупе с которыми он прибыл сюда, как считали они, подобно им подзаработать на моюнкумской облаве… Тяжело установить, что такое человеческая жизнь. Во всяком случае, нескончаемые композиции различных человечьих отношений, различных нравов так сложны, что никакой сверхсовременной компьютерной системе не под силу сынтегрировать общую кривую самых обыденных человечьих натур.

И эти шестеро, а поточнее пятеро, так как шофер вездехода Кепа, приданный им как шофер, был сам по для себя, к тому же он единственный посреди их был человеком семейным, хотя, по сущности, чрезвычайно даже близким по духу, неотличимым от остальных, — словом, эти шестеро могли служить примером тому, что бывают и противоположные случаи, когда можно обойтись и без компьютерного интегрирования, а также и тому, что пути господни неисповедимы, когда речь идет о пусть даже самом пустяковом коллективе людей.

Означает, так было угодно Господу, чтоб все они оказались людьми поразительно конкретными. По последней мере, когда они лишь выехали в Моюнкумы… До этого всего это были люди бездомные, перекати-поле, не считая, очевидно, Кепы: у троих из их ушли супруги, все они были в той либо другой степени неудачниками, а следовательно, были по большей части озлоблены на мир. Исключением мог считаться разве что самый юный из их со странноватым, ветхозаветным именованием Авдий — упоминался таковой в Библии в Третьей Книжке Царств, — отпрыск дьякона откуда-то из-под Пскова, поступивший опосля погибели отца в духовную семинарию как подающий надежды отпрыск церковного служителя и через два года изгнанный оттуда за ложь.

И сейчас он лежал в кузове МАЗа со связанными руками в ожидании расплаты за попытку, по определению самого Обера, бунта на корабле. Все они, за исключением Авдия, были завзятыми либо, как они еще величали себя, проф алкоголиками. Снова же вряд ли в их число заходил Кепа, как-никак права водительские приходилось беречь, не то супруга бы ему глаза повыцарапала, но в Моюнкумах в ту ночь он тaки прочно поддал, не ужаснее, чем остальные, а под колебанием в этом смысле снова же оказался Авдий-Авдюха — ему-то что, скитальцу, ан нет, тоже заартачился, не стал пить, чем вызвал еще огромную ненависть Обера.

Обер — так для краткости повелел он называть себя подчиненным ему подборщикам туш, имея в виду, наверно, что слово это означало старший, а он и в самом деле до разжалования был старшиной дисциплинарного батальона. Когда его разжаловали, доброжелатели сокрушались, что он-де погорел за служебное усердие, так же считал и он сам, глубоко задетый в душе несправедливостью начальства, но о подлинной причине изгнания собственного из армии предпочитал не распространяться.

Да и ни к чему это было, дело прошедшее. В реальности фамилия Обера была Кандалов, а вначале, может быть, и Хандалов, но это никого не тревожило — Обер он и есть обер в полном смысле этого слова. Вторым лицом в данной для нас хунте — а хунтой они назвали свою команду с общего согласия, — единственным, кто слабо возразил, был Гамлет-Галкин, прошлый артист областного драматического театра: «Ну ее к шутам, хунту, не люблю я, ребята, хунты.

конопля анекдот

ЛитПозор #6 ПЛАХА (Чингиз Айтматов)
Часть первая. Часть вторая. Часть третья. Часть первая. I. Вслед за коротким, легким, как детское дыхание, дневным потеплением на обращенных к солнцу горных склонах погода вскоре неуловимо изменилась – заветрило с ледников, и уже. Плаха Обложка одного из первых изданий книги Автор: Чингиз Айтматов Жанр: Роман Язык оригинала: Русский Оформление: Твердый переплет, цвет вишнёвый Издательство: Молодая гвардия Выпуск: Страниц: Носитель: Книга. Роман «Плаха» является глубоким философским произведением. Автор пытается пролить лучик света на самые черные страницы нашего современного бытия. Он заостряет внимание на вопросах, наиболее актуальных.